Изабель глубоко вздохнула и закрыла воспаленные глаза.

– Алекс, мы уезжаем! Мунро и братья Макиннисы отвезут нас в Монреаль, и мы останемся там на зиму, как и планировалось. Весной я перееду из города в Бомон. Думаю, так будет лучше для всех. Я предложила Мунро поехать с нами, но он пока не принял решение. И я обязательно поеду повидаться с твоим братом Коллом. Это очень печально, что вы с ним уже не увидитесь. Увы, нашего мнения Небеса не спрашивают… Происходит то, что происходит. Помнишь, однажды ты сказал, что с нами ничего не происходит случайно, на все есть свои причины? Не знаю… Мне просто захотелось тебе все это рассказать… О, Алекс!

Она всхлипнула, потом собралась с силами и приложила руку к сердцу. Стоило ей ощутить под пальцами нательный крестик, как волной всколыхнулись воспоминания. Изабель развязала ленту, поцеловала крестик и зарыла его в землю.

– У тебя останется хоть что-то от меня! Да хранит тебя Господь, Алекс! Ты заслужил покой. И ты навсегда останешься в моем сердце.

Она посидела еще немного, потом встала и, даже не удостоив взглядом другую могилу, на самом краю леса, в которой похоронили ирокеза, медленно пошла навстречу самому дорогому, что у нее осталось, – Габриелю и Элизабет.

Часть третья. 1768–1769. Отдых воина

Глава 19. Возвращение к истокам

Изабель слушала, как в соседнем помещении, которое теперь служило не только художественной мастерской, но и классной комнатой, Габриель повторяет алфавит. Несмотря на занятость, мсье Лабонте любезно согласился взять мальчика в ученики на зимние месяцы, чтобы обучить его чтению и письму. Правда, Изабель сомневалась, что к весне сын научится писать свое имя на бумаге: он постоянно путал буквы «m» и «n» и часто забывал при письме о букве «у». Он у нее такой рассеянный!

Она поплотнее закуталась в шаль и попыталась погрузиться в чтение. Слова проплывали перед глазами в сероватом свете февральского утра. Сегодня ей было особенно трудно сосредоточиться, поэтому постоянно приходилось возвращаться к прочитанному. Через некоторое время она захлопнула книгу и негромко произнесла:

– Мой дорогой Руссо! Простите, но я не смогу сегодня составить вам компанию! Вам довелось познать одиночество и страдать от непонимания, поэтому вы поймете мое настроение и не станете на меня сердиться!

Она положила «Новую Элоизу» на сундук со столовым серебром, которое до сих пор не распаковала. А зачем? Ей не хотелось загромождать дом вещами – обстановка ее городского дома и без того действовала ей на нервы.

Молодая женщина встала и прошлась по гостиной, потирая замерзшие руки. Каблуки ее туфель стучали по холодному паркету. Зима выдалась морозной. Они не успели запастись дровами, поэтому приходилось экономить те, что Базиль заказал еще осенью. До возвращения хозяйки отапливались всего три комнаты, но Изабель не жаловалась. По крайней мере здесь, в отличие от Ред-Ривер-Хилла, ветер не свистит, проникая сквозь щели в плохо законопаченных окнах!

Она остановилась перед накрытым старой простыней клавесином, положила руку на крышку, закрыла глаза и предалась грустным воспоминаниям о доме, который некогда стоял на холме над Красной рекой.

– e, f, g, h, i, j, k, l, n, m, o…

– Мсье Ларю!

Восклицание учителя вернуло Изабель к действительности. Она улыбнулась, представив, как сын вздыхает от досады.

– M, N, O, P…

– Уже лучше! А теперь расскажите алфавит с самого начала и постарайтесь не ошибаться!

– Och!

Было печально слышать из уст Габриеля восклицание, которое она привыкла слышать от его отца. Пальцы ее судорожно смяли простыню. Показался полированный угол инструмента. Она с минуту смотрела на розу, украшенную витым золоченым орнаментом. Как же давно она не прикасалась к своему клавесину!

Сдернув простыню на пол, Изабель долго смотрела на музыкальный инструмент, формой похожий на развернутое крыло птицы. Помнится, в детстве она искренне верила, что из-за этого сходства клавесин и умеет петь. Отец же часто повторял: «Еще бы! Ты, моя капустка, так умело щекочешь клавиши, что он просто не может не петь!»

Изабель обошла вокруг инструмента, лаская пальцем арабески, которыми он был украшен. Натолкнувшись на ножку табурета, она посмотрела вниз и только теперь заметила, что лак в нескольких местах стерся. Изабель нахмурилась.

– И ты тоже стареешь!

Она пододвинула табурет, села и задумалась. Прошло много лет с тех пор, когда она в последний раз играла на инструменте. И все же она рискнула снова прикоснуться к нему, чтобы что-нибудь сыграть. Для этого даже необязательно было поднимать крышку инструмента! Плавным движением она опустила руки на клавиши и заиграла концерт Баха.

– Наверное, это нужно играть октавой выше!

С помощью рычажка Изабель изменила регистр, и пальцы снова заскользили по клавишам. Теперь стало очевидно, что некоторые клавиши попросту немы. Изабель решила заглянуть под крышку. Так и есть! Прямо на струнах лежит конверт! Она взяла находку, села и прочла имя адресата: «Для Изабель».

Узнав тонкий разборчивый почерк матери, она испытала смешанные чувства. В конце лета она получила от Ти-Поля письмо, доставленное последним судном, которое прибыло из Франции. Брат сообщал сразу две важные новости: он собирался жениться и переехать на новое место. Его избранницей стала Жюльена Мофис, дочь младшего лейтенанта Орлеанского рейтарского полка. Бедный Поль! Он с детства мечтал о славе военного! Хотя, пожалуй, он сделал все, чтобы приблизиться к предмету своих чаяний: поступил учиться на военного инженера в коллеж города Мезьер и в скором времени должен был получить диплом и уехать на Антильские острова, где ему предложили принять участие в восстановлении форта Бурбон. Но вместе с добрыми новостями пришла и печальная: 8 июня в возрасте пятидесяти четырех лет их мать угасла в стенах холодного, промозглого монастыря в окрестностях Ла-Рошели.

Не сводя глаз с пожелтевшей бумаги, Изабель наклонила голову и представила лицо матери. Она запомнила ее красивой и холодной – такой, какой Жюстина была всегда. Мать стояла под мелким дождем рядом с повозкой, нагруженной багажом, который отправлялся в Квебек. Она поцеловала ее, свою дочь, в последний раз. Щеки у нее были мокрые. Изабель даже показалось, что не столько от дождя, сколько от слез. Может, мать плакала, потому что знала – они никогда больше не увидятся? Или потому, что ей не суждено было увидеть внука? И все же отвращение к этой стране взяло верх над кровными узами. Нет, не может быть, чтобы Жюстина плакала!

Пожелтевший листок бумаги хрустнул, когда Изабель его развернула. В самом верху стояла дата: 18 июля 1761 года. Изабель пробежалась глазами по строчкам. В нескольких местах чернила чуть расплылись и бумага была покорежена, словно на нее капнули водой. Слезы волнения? Она встала, подошла к окну, где света было больше, и стала читать.

Моя дражайшая дочь!

Когда Вы будете читать эти строки, я, вне всяких сомнений, буду уже на борту судна, плывущего к берегам моей родины. Приготовления к отъезду почти закончены, и остается лишь упаковать мелочи, которые понадобятся в пути. Я долго мечтала вернуться во Францию, но, должна Вам признаться, сегодня, когда я об этом думаю, мне становится грустно.

«Наверное, это старость», – говорю я себе. Но нет, в глубине души я знаю, что причина в другом. У меня тяжело на сердце, потому что…

В этом месте почерк стал неразборчивым, но уже на следующей строке буквы выстроились, четкие и стройные, как солдатики. Вероятно, мать взялась за перо после некоторого перерыва.